Иван Приблудный (1905 - 1937)
Случай в Монреале
Предки лгали, деды врали,
я ль в наследье виноват...
Дело было в Монреале
года три тому назад.
Монреаль, как вам известно
(а известно это всем), -
живописнейшее место
для эскизов и поэм.
Он и в фауне и флоре
лучше Африк и Флорид;
тут и горы, здесь и море,
синь и зелень и гранит.
Если б был я Тицианом,
посетив эти места, -
на Венеру с толстым станом
я не тратил бы холста.
Я бы в красках прихотливых,
не жалея бренных сил,
в небывалых перспективах
этот город воскресил.
И в картинной галерее
удивлялся б ротозей
и манере, и затее,
и правдивости моей.
И в припадке впечатленья,
покорившийся страстям,
кто-нибудь мое творенье
распорол бы пополам.
А по эдакой причине,
года этак через три,
кучи книжек о картине
написали б Грабари.
И со шрамом в три аршина
сквозь веков слепую даль
пробиралась бы картина
под названьем «Монреаль»...
Если б, некоторым часом,
я Шаляпиным вдруг стал,
я бы самым страшным басом
этот город воспевал.
Взяв профундисто-басисто,
я бы так его вознес,
что народного артиста
дал мне сразу б Наркомпрос.
Дал бы щедро, даже гордо,
чтобы после, невпопад,
за один фальшивый «форто»
отобрать его назад.
Но былым уже пригретый,
невзирая на скандал,
город, громко так воспетый,
ничего б не потерял.
Эти горы – будто тучи,
это море – будто мир,
по балконам плющ ползучий
и комфорт больших квартир...
Мистер сядет на диване,
ноги выбросит на стол,
скажет горничной иль няне,
чтоб сосед к нему зашел.
И войдет сосед, кивая,
рад подвыпить после дел,
и до самого «гуд-бая»
все «ол-райт» да «вэри-вэл»...
Выйдет стройненькая Мери
за последнее жилье;
милый Билли среди прерий
с поцелуем ждет ее.
И поймет она, встречая,
как он мужествен и смел,
и до самого «гуд-бая»
все «ол-райт» да «вэри-вэл»...
Город прериями дышит,
мреют горы позади,
море катеры колышет
на вздыхающей груди...
Я всю жизнь мою разлажу,
мне до смерти будет жаль,
если к этому пейзажу
не подходит Монреаль.
Кто б поверил, что бесплатно
что хочу я – то беру,
кто б подумал, что так складно
и так здорово я вру.
Дело в том, что... извиняюсь,
как ни стыдно, как ни жаль,
все же каюсь, я не знаю,
что такое Монреаль.
Просто вычитал я где-то
это слово под шумок
и решил, что для поэта
не помеха сотня строк.
Относительно ж «гуд-бая»
и других таких приправ, -
даже города не зная,
я уверен, что я прав.
Потому что где ни глянь ты,
кроме разве наших мест –
и «гуд-баи» и «ол-райты» -
я уверен – всюду есть...
Предки лгали, деды врали,
я ль в наследье виноват...
Дело было в Монреале
года три тому назад.
Последний извозчик
В трущобинах Марьиной рощи,
Под крик петуха да совы,
Живёт он, последний извозчик
Усопшей купчихи Москвы.
С рассветом с постели вставая,
Тревожа полночную тьму,
Он к тяжкому игу трамвая
Привык и прощает ему.
Его не смущает отсталость,
Пока не погашен кабак,
Пока его правом осталось
Возить запоздавших гуляк.
Но всё же он чувствует: скоро,
Прорезав полночную тьму,
Династия таксомотора
Могильщиком будет ему.
И скорбный, на лошади тощей,
Стараясь агонию скрыть,
Везёт он из марьиной рощи
Свою одряхлевшую прыть.
Трамвай № 15
Ветра быстрей, неизбежней могилы,
в кольца закован, огнями гоним,
плавай же, плавай, мой лебедь бескрылый,
лейся по вьющимся рельсам своим.
Гордой руке человека послушен,
в тысячи раз человека сильней, —
всем ты услужлив, ко всем равнодушен,
всюду всеобщий и все же ничей.
Где бы ни шел я — везде ты навстречу,
как бы ни бегал я — ты впереди;
вечно гнетешь мою прыть человечью,
вечно насмешкой гремишь на пути.
Я удивляюсь, я просто не верю,
будто б какой-то мечтатель Уэллс
этому неукротимому зверю
выдумал тесную клетку из рельс.
Сердце железное, лик деревянный;
вечером теплым, при теплой луне
вот ты летишь, как зарница, румяный,
страшный и дикий, как тигр в западне.
Блеском витрин ослепляя прохожих,
как бриллиант в миллионы карат,
вьется и гнется и рвется из кожи
в шумную площадь влекомый Арбат.
Гоголь сидит, Люциферу подобный,
произошедшее он прозевал;
кто ж сочинил панегирик надгробный
тройке, которую он воспевал?
Дальше — Никитская, дальше — Тверская,
шелест бульваров, смятенье Тверской...
Кинематограф, прохожих лаская,
сам не обласкан, исходит тоской.
Бронзовый Пушкин, высокий и мудрый,
но равнодушный к волненью вокруг,
легкому ветру открыв свои кудри,
"Медного всадника" шепчут не вслух.
Скрежет колесный все чаще и чаще,
мимо уюта раскрытых окон,
мимо Петровки, пустой и кричащей,
как сумасшедший стремится вагон.
Глубже и ниже, к подъему крутому,
где отдается с букетом в руке
Трубная площадь бульвару Цветному,
где Достоевский застыл в столбняке.
Где-то намного отстала Плющиха,
где-то надолго остался Арбат;
тихо в квартирах и в воздухе тихо,
тихо колеса гудят и галдят.
Ну же, скорее тяни свою лямку,
пусть попроворней колеса снуют;
я ведь к любимой спешу на Солянку
и опоздал на пятнадцать минут.
Из-за того, что не прибыл я к месту
в срок, предусмотренный милой и мной,
я, может быть, потеряю невесту
и долгожданный мещанский покой.
Но — малозначащая единица
в круговороте забот и хлопот, —
счастьем своим я могу поступиться,
счастье мое ко мне снова придет.
Как же республика?.. В гонке и спешке
лень и медлительность ей не нужны,
ей не скрипеть на разбитой тележке,
ей и секунды в дороге важны.
Ей бы тугие, упругие жилы,
мощные мышцы — и мы победим...
Плавай же, плавай, мой лебедь бескрылый,
лейся по вьющимся рельсам своим.
ГОРОДУ
(Из цикла «Украина»)
Вам – в железо, в гранит закованным,
Заколоченным в пыль, в снега –
Расскажу о краях диковинных,
О шуршащих весною лугах.
К вам пришел я из лунной родины,
От курганов, озер и рощ,
Где сады стелят пух смородинный,
Где поля – синий мох и рожь;
Где вечерней порою летнею
Рвутся песни из гущи верб,
Где стеклянной, волнистой лентою
Развернулся певучий Днепр;
Где в венках островерхих тополей
Зреют белые личики хат,
Где и вам, закаленным в копоти,
Было б так хорошо отдыхать.
Вам – в железо, в гранит закованным,
Заколоченным в пыль, в снега –
Пропою о краях диковинных,
О шуршащих весною лугах.
* * *
Я живу на свете, где попало,
И нигде, пожалуй, не живу:
То трава мне служит покрывалом,
То я сам собой примну траву.
Но пройдя дорогу травяную
И попав на первый тротуар…
– У тебя ли разве заночую,
Никогда не дремлющий бульвар?
Так-то ты взяла меня, столица,
И не спросишь и не хочешь знать,
Как мне спится, что мне ночью снится.
Где я буду завтра ночевать.
Что ж поделать, где-нибудь прилягу,
Все равно наутро, как на суд,
Поведут бездомного бродягу,
В протоколы имя занесут.
А кому-то горницы и спальни,
Кресла для себя и для гостей,
И рояль, и чистый умывальник,
И седая нянька для детей.
Кто-то уважаемый и гордый,
Не желая прочих понимать,
Может летом ездить на курорты,
На аборты деньги выдавать.
И в потемках эдаких условий
Как понять всю мудрость бытия?..
– Помоги ж мне разобраться в нови,
Жисть моя, любовь моя.
