Первый крест, установленный абезьцами на могиле Л.П.Карсавина. Мемориальная табличка на нем изготовлена сыновьями генерала Й.Юодишуса
Владимир Шаронов. «Он всегда был русским…» История установления места захоронения Льва Платоновича Карсавина
От редакции
20 июля 1952 года в больнице 4-го Отдельного лагерного пункта МГБ СССР / станция Абезь, Республика Коми / от милиарного туберкулеза скончался русский мыслитель, историк и поэт Л. П. Карсавин. К этой дате редакция «The Ergo Journal» публикует воспоминания человека, установившего место захоронения Льва Платоновича.
Обретение могилы Льва Карсавина было оценено главным редактором ведущей газеты русской эмиграции «Русская мысль» И.А. Илловайской-Альберти, как одно из самых значительных культурных событий 1989 года. А публикацию Владимира Шаронова «Он всегда был русским…» в Специальном приложении к газете – «Русская мысль», (Париж, № 3828, 18 мая 1990 г.) посвященную истории поиска могилы, Ирина Алексеевна назвала заметным вкладом в русскую культуру. Поскольку первый текст этого специального приложения можно найти только в крупных библиотеках, организаторы сайта обратились к непосредственному автору очерка с просьбой восстановить материал и по возможности дополнить важными деталями, свидетельствами и сохраненными фотодокументами. Мы считаем важным донести до широкого круга наших заинтересованных читателей эту, теперь уже уточненную и расширенную версию упомянутой публикации. Тем более, что предлагаемый рассказ пополнился важными приметами времени, ставшего переломным для нашей страны.
***
Все, кому известны обстоятельства установления места захоронения Льва Платоновича Карсавина, в один голос говорят о чуде. Это действительно так. Только чудом и можно объяснить то, как расступилась темная, дурная бесконечность ГУЛАГовских безымянных погостов перед усилиями людей, мечтавших увековечить память мыслителя. Крест, установленный в далекой приполярной тундре близ небольшой станции Абезь в Коми АССР, мемориальная доска на нем свидетельствуют, что невозможное стало реальностью. И все-таки в этой уже осязаемой очевидности явственно проглядывают черты пока еще непостижимого промысла.
В один из своих приездов на родину, в Коми АССР, в редакции республиканской газеты «Молодежь Севера», я услышал от ответственного секретаря Евгения Хлыбова странную историю. Заходивший в редакцию некий литовец утверждал, что в поселке Абезь похоронен известный русский религиозный философ.
– То ли Флоренский, то ли какой-то Карсавин, то ли кто-то еще, – пересказывал Евгений, – Это все похоже на бред: какой-то флакон вложенный в тело, какая-то отрезанная нога… Но излагает он очень уверенно, да и на сумасшедшего как будто не похож.
Не знаю, какая сила двигала мной, когда я, услышав эту историю, совершенно неожиданно для себя заявил, что точно имею к ней самое непосредственное отношение. Это было не лукавством, а одним из тех моментов в жизни каждого человека, когда уверенность продиктована тем, что время внезапно распахивает свою непроницаемую кулису, сотканную из отстраненного от нас прошлого и такого же далекого будущего. Как бы там ни было, но я тотчас пообещал Евгению, что в самое ближайшее время проясню этот фантастический абезьский сюжет.
Вернувшись на берега Невы, где учился в аспирантуре, я не растерял этой уверенности в личной причастности к судьбе мне еще неизвестного философа. В самом скором времени ее подтвердили мои друзья – Анатолий Яковлевич Куклин и Константин Константинович Иванов. Оба они принадлежали к религиозной интеллигенции Ленинграда, в круг которой к тому времени был втянут и я. Помню, что еще до описываемых событий мы уже касались темы брошенных лагерей и уничтожаемых кладбищ заключенных. Но никогда не связывали с ней ни мои рассказы, ни какие бы то ни было имена конкретных людей. Дальше отвлеченных размышлений мы не заходили: моим друзьям не было известно, что я родился и вырос севернее Ухты в поселке, возникшем из спецпоселения для ссыльных, а оно, в свою очередь, из ОЛПа, то есть отдельного лагерного пункта. Причина такого нашего взаимного «нелюбопытства» к обстоятельствам личной жизни объяснялась инерцией тюремно-лагерной эпохи. В среде вольнодумающих, где многие находились под угрозой ареста, слишком активный интерес воспринимался как черта потенциальных доносчиков. Моей дружбе с Анатолием Яковлевичем Куклиным исполнилось уже несколько лет. Не сразу, но все же он доверился мне, рассказав, что именно его Александр Исаевич Солженицын тепло вспомнил в своем «Теленке». А за спасение рукописи «Пира победителей» талантливому историку и социологу пришлось заплатить несбывшейся научной карьерой. После защиты кандидатской диссертации грянули обыски. Рукопись не нашли, ареста удалось избежать, но публиковаться Куклину уже не давали, тем более, занимать существенные должности в высшей школе. Он бедствовал, перебиваясь на мизерную зарплату младшего преподавателя, читая интереснейшие лекции по социологии искусства под вывеской разных курсов с дебильными наименованиями. Так что угроза ареста окончательно не исчезла и ощущалась Анатолием по признанию, сделанному спустя несколько лет, слишком реально.
Константин Константинович Иванов и вовсе трудился в кочегарке на Пороховых. В середине 60-х годов вынужден был сделать выбор между воцерковлением и продолжением учебы в аспирантуре по кафедре логики на философском факультете ЛГУ им.Жданова. Вызовы в печально известный Большой дом на Литейном, допросы под светом направленной в лицо настольной лампы были также известны Константину не понаслышке. Мою биографию все это миновало. Я был вполне успешным аспирантом, но требование нового окружения не выспрашивать о личной жизни, биографии мне было известно еще с детства, где едва ли не каждый первый житель спецпоселения имел для того существенные основания.
Осторожность осторожностью, но, иногда даже и за пределами «самиздата» и «тамиздата» что-то вдруг прорывалось из недалекого прошлого. Многажды проверенные и отжатые цензурой архивы и спецхраны все равно не смогли отсечь свидетельств неподправленной нашей истории. Как-то, работая в открытом государственном архиве над историей одного из первых буровых управлений Коми, я наткнулся на невзрачные папки с отчетами об опытах воздействия радиевой воды на организм кроликов, собак и … заключенных. Добыча «тяжелой» воды была организована в самом начале 30-х годов в местечке Водный близ Ухты. Заболевших людей и животных поили радиевой водой в течение нескольких месяцев, скрупулезно фиксируя «лечебный эффект». Но не стоит сразу видеть в этом примере исключительно пыточную психологию. Послереволюционное время особенным образом повлияло на умы не только социальными потрясениями. Оно окрасило сознание масс верой в бескрайние возможности науки. Ее можно назвать даже формой религиозной веры, которая незримо околдовывала возможностью реализовать самые фантастические проекты, полностью переустроить мир, сами основы жизни. Казалось, золотой век человечества близок. И многие заблуждения были прямым отражением вполне искренней очарованности этим миражом.
Открытие Н.Бором строения атомов, из которых, по Демокриту, состоит все, даже и бессметная человеческая душа; популярное, в том числе, у некоторых большевистских вождей, учение Н.Ф.Федорова о всеобщем воскресении – вот то, без чего невозможно понять, например, замысел возведения ленинского мавзолея. Скоро, совсем скоро будет наукой раскрыта и тайна бессмертия! И тогда первым воскрешенным должен стать, безусловно, «вождь мирового пролетариата!..»
Разделенные с тем сумасшедшим временем более чем полувековым отрезком, мы с моими новыми друзьями были в сто крат осторожнее не только в своих прогнозах, но, как уже было сказано, даже и в самом характере нашего общения. Теперь же, вернувшись из Сыктывкара, явно нарушив это правило, я подступил к Анатолию с предельно конкретным вопросом:
– Почему я так твердо уверен, что имею к этой истории, рассказанной неизвестным литовцем, личное отношение?
Уже в самой интонации моего вопроса заключалась некая претензия к Куклину, словно он давно что-то знал и лишь необоснованно скрывал это от меня. Оказалось, что недосказанность с его стороны объяснялась моей «скрытностью»: до момента этого разговора я не говорил Анатолию Яковлевичу о моем специфическом, «северном» происхождении. Уяснив все обстоятельства, Куклин действительно обозначил существовавшие нити судеб, связанных со мной неслучайно. И я узнал, что Константин Константинович Иванов был близким другом недавно покинувшего этот мир Анатолия Анатольевича Ванеева. И последний, в свою очередь, именно в Абези встретился со Львом Платоновичем Карсавиным, стал там его благодарным учеником и душеприказчиком.
Так фантастический рассказ «сумасшедшего сыктывкарского литовца» стал обретать черты реальности. Даже упоминание о склянке с эпитафией, помещенной в тело умершего философа, оказалось правдой. Эпитафию написал Анатолий Анатольевич Ванеев…
Спустя день или два Константин Иванов познакомил меня с вдовой Анатолия Анатольевича – Еленой Ивановной Ванеевой. Так в моих руках оказалась известная тогда только считанным единицам машинописная авторская версия книги «Два года в Абези».
Ни о каких поисках могилы я тогда и думать не хотел. Безнадежность подобных разысканий была для меня слишком очевидна. Почти все лагерные погосты были стерты либо временем, либо еще чаще – «человеками», управляющими мощными бульдозерами. Но друзья продолжали настаивать, видя в направлении этих усилий исполнение нравственного долга перед дружбой и памятью Анатолия Анатольевича, а также теми неизвестными, кто еще в заключении мечтал увековечить имя мыслителя. Но я держался своих возражений что было сил. Наконец к Куклину с Ивановым присоединились известный псковский священник Павел Адельгейм и друг Анатолия Анатольевича – Ярослав Анатольевич Слинин, крупнейший отечественный логик, профессор Ленинградского государственного университета. Елена Ивановна хоть и очень сдержанно, но тоже поддержала идею поисков, открыв для меня доступ к архиву Ванеева. В нем находились лагерные рукописи Льва Платоновича и фотографии. Стало понятно, что передо мной сейчас тот случай, когда процесс не менее важен, чем результат, пусть даже и отрицательный. Так начались мои поиски.
Для начала мы с Евгением Хлыбовым решили при первом случае опубликовать в газете «Молодежь Севера» фрагменты рукописи «Два года в Абези». Шанс, хоть и мизерный, все-таки был, что кто-то из свидетелей тех событий прочтет и откликнется. Если же этого не случится, то эта первая в стране публикация хотя бы разорвет завесу молчания вокруг имени Карсавина. Уже само возвращение имени этого крупного мыслителя представлялось нам делом значительным. Но здесь обнаружилась неожиданная трудность: оказалось почти невозможным извлечь из воспоминаний Анатолия Анатольевича то, что могло считаться газетным материалом. В рукописи книги практически не было «информационных мест», бытовые упоминания были рассыпаны скупо, а сам текст был написан в необычном жанре. Позже, в одной из ванеевских статей, я нашел объяснение этой трудности: «То, что я написал, нельзя назвать воспоминаниями. Мой жанр – это множественный идеологический диалог. Я стремился идеологически проявить каждого. Идеология – это не многотомные сочинения. Идеология это те слова, которые своим смыслом способны переключить нас в тот регистр, где истина является в первой несомненности» – писал автор.
Из всего текста книги с огромным трудом были извлечены 10-15 страничек с подробностями происходивших внешних событий, их я и передал в редакцию. Но тут вмешались все еще влиятельные идеолого-государственные структуры, и избранные фрагменты надолго обосновались в редакционном столе Евгения Хлыбова. Перестройка уже была объявлена, но партийные консерваторы, солидарные с автором программной статьи Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами», ее позицию разделяли в полной мере.
«Молодежь севера» всё еще была «колесиком» и «винтиком» пропагандистской машины. Как бы там ни было, но газета все же опубликовала фрагменты рукописи Ванеева, правда лишь в следующем 1989 году, 2 апреля. Эта публикация увидела свет практически одновременно с выходом развернутой статьи Сергея Сергеевича Хоружего в «Литературной газете» 22 февраля 1989 г. В редакционном послесловии Евгений Хлыбов нахально заявил, что «редакция рассматривает публикацию фрагментов о Л.П. Карсавине в качестве официального запроса в архив Министерства внутренних дел Коми АССР на доступ к личному делу философа». Разумеется, это был чистый блеф, хулиганство, и мы вряд ли рассчитывали на какой-то официальный отклик…
Но еще до всех публикаций я начал искать и проверять уцелевшие живые связи абезьских свидетелей. Елена Ивановна и Константин помогли мне в этом. В архиве Анатолия Анатольевича обнаружились какие-то адреса, фотографии. На некоторых был снят Владас Шимкунас – лагерный врач, который вместе с Ванеевым опекал больного з/к Карсавина и хоронил Льва Платоновича. Он же позаботился что бы две литеры захоронения – «П-11» и «Д-40» были запечатлены на снимках. Фото Владаса с разных ракурсов возле могильного холмика почему-то были напечатаны перевернутом изображении. Литера читалась ясно, но при попытках преобразовать эти снимки в формализованную схему, получалась какая-то абракадабра. Ясно было, что места съемки общего, среднего и крупного планов не совпадали, но сделаны были в одно время. На снимках общего плана литер уже нельзя было разобрать, но виднелся единственный ориентир – куча бревен, (остатки строения?) искореженного металла (кровля крыши?) с торчащей сложносоставной трубой. На остальных фотографиях были видны, кроме Шимкунаса и ровных рядов могильных холмиков, только тундра и в некоторых местах маленькие елочки в ряд. Литера «П-11» соседствовала именно с двумя такими саженцами. Оставалось веерно разослать письма по имеющимся в архиве адресам и ждать откликов.
Не сразу, но ответы пришли. Первым отозвался тот самый литовский патриот из Сыктывкара – Альгердас Шеренас.
В Коми он прибыл давно вместе с семьями репатриированных, позже, в 60-х годах работал в Абези ветеринарным врачом. Много лет он пытался собрать хоть какие-то сведения о Карсавине, но безуспешно. Вместе с письмом Альгердас прислал мне план-схему современной Абези, составленный им по памяти. В конверт были также вложены несколько мутных любительских фотографий, сделанных на единственном уцелевшем кладбище. Надежда на успех таяла на глазах: Только Альгердасу было известно о четырех лагерных погостах. (Позже стало известно, что их было 6 или даже 7!). Из письма Шеренаса следовало, что три самых больших кладбища в разное время были уничтожены силами мелиоративных организаций. На уцелевшем же кладбище в некоторых местах сохранились могильные колышки с едва различимыми литерами. В одном месте он сфотографировал валяющуюся в тундре трубу очень похожую на ту, что была снимках Шимкунаса. Конечно, это еще ничего не означало, и строения и трубы в лагерях «лепили», что называется, «под копирку», но я обрадовался, что дело хоть в чем-то сдвинулось.
Вскоре обнаружился еще один человек, которого мне предстояло приобщить к поискам – Юрий Константинович Герасимов. Он действительно когда-то был свидетелем лагерной жизни Л.П. Карсавина, участвовал в его беседах с Николаем Николаевичем Пуниным и Анатолием Анатольевичем Ванеевым, и был даже избран в число немногих героев книги «Два года в Абези». Этот бывший заключенный стал уже крупным ученым. Но мне также передали, что Юрий Константинович крайне не любит вспоминать о своем прошлом, несмотря на последующую реабилитацию.
При встрече в его московской квартире Герасимов действительно сразу же уведомил меня, что поступает в некотором смысле против своих правил, и что ему противна всякая «рекламная и прочая газетная пустая шумиха». Юрий Константинович был погружен в настроение крайнего скептицизма по отношению даже к теоретической возможности установить место захоронения Льва Платоновича. Но все же Герасимов сообщил, что действительно, как и написано в рукописи Ванеева, «Николай Николаевич Пунин похоронен на том же кладбище, что и сам Карсавин». Сведения эти были самыми точными потому, что Герасимов лично хоронил Николая Николаевича, поменявшись для этого за большую взятку с другим заключенным из похоронной команды. К несчастью, он не догадался запомнить литеру захоронения Н.Н. Пунина, но хорошо помнил, что дорога, по которой везли тело, была недолгой – метров 400-500 от такого лагерного ориентира, как морг. Юрий Константинович также рассказал мне, что на всяком отдельном кладбище каждая похоронная команда отрывала землянку, в которых отогревалась зимой. А вот присланный Шеренасом план, к моему полному удивлению, Герасимов совершенно не мог распознать. (Позже выяснилось, что память подвела Альгердаса, и он поменял местами главные ориентиры, уцелевшие с того времени). Путаница еще больше рассердила Юрия Константиновича, и он вновь стал пенять на безрассудство поисков. Впрочем, я и сам держался того же мнения.
Через некоторое время, 20 апреля 1989 года, пришло ответное письмо из Вильнюса от Сусанны Львовны Карсавиной. Эта дата – 20 апреля- с непонятным упорством много раз всплывала в этой карсавинской истории. Например, 20 апреля 1950 года Лев Платонович ознакомился с приговором себе, вынесенным «Особым совещанием». Сусанна Львовна в тоне, удивительно совпадавшем с суровостью Юрия Константиновича, писала: «Ваш проект об увековечивании памяти отца мне кажется преждевременным. К тому же он сталкивается с проектом литовцев о перенесении его праха в Литву. И тот и другой проекты мне неприятны: отец может теперь ждать Вечность. Никакое увековечивание не смоет его страдания. Больше всего я против перенесения его останков в Литву. Он русский, всегда считал себя русским, хоть и любил Литву. Пусть же он лежит там, куда закинула его судьба. Дайте знать, если найдете его могилу, я приеду».
Неожиданно развеялись недоумения со схемой кладбища. Альгердас Шаренас прислал еще одну фотографию, которая устраняла противоречия общего и крупного планов: как уже было сказано, Владас Шимкунас снялся не у одной, а у двух могил. Второй могилой был кладбищенский холмик бригадного генерала Йонаса Юодишиса с литерой «Д-40». На этом фото также были запечатлены два саженца елей. Теперь при перенесении в схему всех фотографий оказывалось, что могилы Карсавина и Юодишиса расположены неподалеку друг от друга на соседних рядах. Ряды были отмечены сплошной посадкой елей, а те, в свою очередь, скорее всего, должны находиться рядом с предполагаемой землянкой могильщиков. Шло время, поиски продолжались неспешно, чаще всего отодвигаемые Открытой перепиской, в которую меня вовлек Константин Иванов.
У истоков этой Переписки, начатой еще в начале 60-х годов, находился известный священник отец Сергий Желудков. Подобно Марену Мерсенну, отец Сергий организовал это машинописное общение, как особую «Республику мысли о вере». Его размышления и вопросы о человеке, церкви и христианстве были адресованы как верующим, так и неверующим. В них участвовали корреспонденты самых полярных взглядов, например, Надежда Мандельштам, Кронид Любарский, Павел Литвинов, Андрей Сахаров, Борис Хазанов (Г.М.Файбусович), Евгений Барабанов, Сергей Бычков, священники Александр Мень и Павел Адельгейм, Владимир Попов и многие другие. Эта деятельность отца Сергия имела свое причудливо разветвленное русло потоков человеческих коммуникаций с центром в Пскове, где отец Сергий жил. Непостижимым образом в ситуации полного безденежья он регулярно умудрялся наезжать в Москву и Ленинград, всякий раз вовлекая в круг общения новых корреспондентов. Совершенно особую нагрузку в Открытой переписке держал на себе круг непосредственных собеседников отца Сергия, составленный вместе с ним Анатолием Анатольевичем Ванеевым, Константином Константиновичем Ивановым, Ярославом Анатольевичем Слининым. Свое значение для очных и заочных диалогов получили позиция и письма священника Павла Адельгейма. В 1976 году после трехлетнего заключения и последующих мытарств в Фергане и Красноводске отец Павел также, как отец Сергий обосновался в Пскове.
Стремясь к максимальной эффективности переписки, отец Сергий очень неординарно и эффективно продумал ее организацию. По существу она стала прообразом будущих Интернет-блогов, но только в ограниченной бумажной версии. На старте темы первое письмо-размышление, посвященное какой-либо религиозно-философской или просто церковной теме, сразу же тиражировалось через копирку на тонких почти папиросных листах печатной машинкой в максимально возможном количестве. В замысле оно было адресовано одному человеку, скрытому за буквенной литерой, но прочие экземпляры передавались нескольким потенциальным участникам. И каждый адресат мог, как тогда говорили, «перпендикулярно» войти в обсуждение своим письмом, в свою очередь выполненным в максимальном количестве экземпляров. И так переписка разворачивалась в некую незримую крону переплетенных мнений, взглядов, позиций. Когда достигалась относительная исчерпанность ответов на поставленные участниками вопросы, тема менялась. К моменту моего вхождения в эту Переписку, в ней участвовали известный правозащитник и переводчик Владимир Пореш, Борис Гусаков, Александр Садчиков, Николай Пясковский, Сергей Левин, Владислав и Юлия Козичевы, Роман Гордеев и другие. Позже все мы составили редакцию самиздатовского журнала «Аминь», ставшего основой религиозно-философского общества «Отрытое христианство». Тон и основную идеологию теоретического диалога между верующими и неверующими задавал безусловный лидер нашей разношерстной ватаги Константин Константинович Иванов. Этот диалог на несколько лет стал главным делом «Открытого христианства». Расширявшийся круг новых ответственных и внимательных к духовным вопросам людей сыграл свою роль и в поиске новых сведений о судьбе и трудах Льва Карсавина, его заключении и кончине в Абези. Впрочем, люди не только помогали, но порой создавали неожиданные угрозы. Самая опасная ситуация случилась еще в 1989 году в ночь католической Пасхи. Помню, что мы по обыкновению сидели с Константином в его квартире на протертом угловом кухонном диване, обшитого кожей молодого черного дермантина. Ближе к полуночи домашний телефон вдруг ожил.
– Включите транзистор, – раздался какой-то даже несколько металлический голос в трубке, – о вас рассказывают по радио «Свобода».
После этих слов в трубке раздались гудки. Мы быстро настроились на волну «Свободы» и онемели от изумления. Из транзистора звучал рассказ о том, что в СССР, несмотря на декларации о перестройке, партийная махина почти полностью подавила интерес к религиозной мысли. Но в стране еще остались отдельные энтузиасты, которые рискуя многим, пытаются вернуть стране новомученников и запрещенных мыслителей. Далее ведущий называл … наши имена, и даже наши домашние адреса для, кто пожелает помочь в поисках могилы Льва Карсавина, погибшего в лагере чекистов…. Конечно, нам, прежде всего, стоило бы оценить «корректность» звонившего сотрудника «пятерки» (Пятого управления КГБ, занимавшегося, как тогда писали, противодействием идеологическим диверсиям). Но мне, слушателю дневной аспирантуры в вузе, где все контролировал партком КПСС, было не до размышлений об учтивости: в грядущем дне уже проступали контуры предсказуемого сценария. Позже выяснилось, что Альгердас Шеренас простодушно передал копии нашей личной переписки своим друзьям в Литву, а те далее – на «Свободу». Тогда эта радиостанция, несмотря на сигналы очередной «оттепели», все еще воспринималась в стране как крайне враждебная. Да и кто мог в те времена уверенно гарантировать, что политическое потепление разовьется в настоящие политические свободы?
Кары земные меня миновали благодаря моему замечательному научному руководителю. Светлана Николаевна Иконникова уже тогда была не просто одной из крупнейших фигур советской социологии, а ее настоящей «иконой». Эта необыкновенно красивая и мудрая женщина, обладатель вороха высоких званий и титулов буквально спасла меня. Употребив свой авторитет, она придала поискам некую легитимность, внешне просто поставив в план работы нашей кафедры теории и истории культуры сообщения о судьбе и трудах Питирима Сорокина, и рядом – Льва Карсавина. Я же, мгновенно осмелев, воодушевленно предложил Светлане Николаевне пригасить на заседание кафедры Константина Иванова. Любимец всей ленинградской гуманитарной научной общественности профессор Эльмар Владимирович Соколов тут же высказался о полезности для аспирантов услышать об идеях Иванова. Незабвенный «Эльмарчик», как все мы на кафедре теории культуры за глаза ласково его называли, всегда поддерживал нестандартные подходы. Его семинар в Доме ученых много лет был центром живого обсуждения и выступлений самых значительных ученых города и страны. Не так давно Светлана Иконникова приезжала погостить к нам в родной для нее Калининград. Сюда после окончания университета в 1953 году она приехала по распределению и работала в областной научной библиотеке. Мы гуляли по улице Чайковского, где Иконниковы когда-то жили, и Светлана Николаевна вдруг вспомнила тот мой доклад, визит Константина, его последующие выступления. И конечно, не забыла упомянуть о своем тогдашнем немного курьезном недоумении:
- Отчего на кафедре так сильно пахнет дымом?
Густой аромат сгоревшего угля исходил от Константина Константиновича Иванова, заявившегося на кафедру теории культуры прямо из кочегарки. А на следующее заседание Эльмар Владимирович пригласил Сергея Курехина…
После истории со «Свободой» мы решили далее остерегаться широкого общения на тему поиска могилы. И даже временно прекратили ь переписку с Альгердасом Шеренасом. Нас совершенно не грели ни лавры «энтузиастов-общественников», ни, тем более, «гробокопателей». Еще одним резоном было то, что рассылаемые Альгердасом «за бугор» письма с неизвестным нам содержанием могли отразиться и на положении Елены Ивановны Ванеевой. К тому времени она уже много лет работала ученым секретарем по линии Академии Наук СССР у Дмитрия Сергеевича Лихачева. Разумеется, неприятности следовало ожидать не от известного академика, а о тех, кто продолжал «приглядывать» за ним. (Теперь уже я знаю, что мои опасения после той передачи на «Свободе» имели вполне реальные основания. Спустя много лет, работая в уже открытом Особом архиве жертв геноцида литовского народа в Вильнюсе, я обнаружил запросы КГБ на дело Карсавина, в том числе, из Ленинграда. Датированы они были 1988-89 годами, отмечены грифом «Секретно». Значились на них и рукописные пометки: «Для сбора оперативной информации» и «Срочно»).
Как бы там ни было, свой неспешный поиск я все-таки продолжил. Близилось очередное лето. Первые весенние публикации о Карсавине уже растопили лед безизвестности.
(Продолжение следует)
http://www.ergojournal.ru/?p=1941
