a_g_popov (a_g_popov) wrote,
a_g_popov
a_g_popov

Categories:

История установления места захоронения Льва Платоновича Карсавина


Первый крест, установленный абезьцами на могиле Л.П.Карсавина. Мемориальная табличка на нем изготовлена ​​сыновьями генерала Й.Юодишуса


Владимир Шаронов. «Он всегда был русским…» История установления места захоронения Льва Платоновича Карсавина


От редакции

20 июля 1952 года в больнице 4-го Отдельного лагерного пункта МГБ СССР / станция Абезь, Республика Коми / от милиарного туберкулеза скончался русский мыслитель, историк и поэт Л. П. Карсавин. К этой дате редакция «The Ergo Journal» публикует воспоминания человека, установившего место захоронения Льва Платоновича.

Обретение могилы Льва Карсавина было оценено главным редактором ведущей газеты русской эмиграции «Русская мысль» И.А. Илловайской-Альберти, как одно из самых значительных культурных событий 1989 года. А публикацию Владимира Шаронова «Он всегда был русским…» в Специальном приложении к газете – «Русская мысль», (Париж, № 3828, 18 мая 1990 г.) посвященную истории поиска могилы, Ирина Алексеевна назвала заметным вкладом в русскую культуру. Поскольку первый текст этого специального приложения можно найти только в крупных библиотеках, организаторы сайта обратились к непосредственному автору очерка с просьбой восстановить материал и по возможности дополнить важными деталями, свидетельствами и сохраненными фотодокументами. Мы считаем важным донести до широкого круга наших заинтересованных читателей эту, теперь уже уточненную и расширенную версию упомянутой публикации. Тем более, что предлагаемый рассказ пополнился важными приметами времени, ставшего переломным для нашей страны.

***

Все, кому известны обстоятельства установления места захоронения Льва Платоновича Карсавина, в один голос говорят о чуде. Это действительно так. Только чудом и можно объяснить то, как расступилась темная, дурная бесконечность ГУЛАГовских безымянных погостов перед усилиями людей, мечтавших увековечить память мыслителя. Крест, установленный в далекой приполярной тундре близ небольшой станции Абезь в Коми АССР, мемориальная доска на нем свидетельствуют, что невозможное стало реальностью. И все-таки в этой уже осязаемой очевидности явственно проглядывают черты пока еще непостижимого промысла.

В один из своих приездов на родину, в Коми АССР, в редакции республиканской газеты «Молодежь Севера», я услышал от ответственного секретаря Евгения Хлыбова странную историю. Заходивший в редакцию некий литовец утверждал, что в поселке Абезь похоронен известный русский религиозный философ.


– То ли Флоренский, то ли какой-то Карсавин, то ли кто-то еще, – пересказывал Евгений, – Это все похоже на бред: какой-то флакон вложенный в тело, какая-то отрезанная нога… Но излагает он очень уверенно, да и на сумасшедшего как будто не похож.

Не знаю, какая сила двигала мной, когда я, услышав эту историю, совершенно неожиданно для себя заявил, что точно имею к ней самое непосредственное отношение. Это было не лукавством, а одним из тех моментов в жизни каждого человека, когда уверенность продиктована тем, что время внезапно распахивает свою непроницаемую кулису, сотканную из отстраненного от нас прошлого и такого же далекого будущего. Как бы там ни было, но я тотчас пообещал Евгению, что в самое ближайшее время проясню этот фантастический абезьский сюжет.

Вернувшись на берега Невы, где учился в аспирантуре, я не растерял этой уверенности в личной причастности к судьбе мне еще неизвестного философа. В самом скором времени ее подтвердили мои друзья – Анатолий Яковлевич Куклин и Константин Константинович Иванов. Оба они принадлежали к религиозной интеллигенции Ленинграда, в круг которой к тому времени был втянут и я. Помню, что еще до описываемых событий мы уже касались темы брошенных лагерей и уничтожаемых кладбищ заключенных. Но никогда не связывали с ней ни мои рассказы, ни какие бы то ни было имена конкретных людей. Дальше отвлеченных размышлений мы не заходили: моим друзьям не было известно, что я родился и вырос севернее Ухты в поселке, возникшем из спецпоселения для ссыльных, а оно, в свою очередь, из ОЛПа, то есть отдельного лагерного пункта. Причина такого нашего взаимного «нелюбопытства» к обстоятельствам личной жизни объяснялась инерцией тюремно-лагерной эпохи. В среде вольнодумающих, где многие находились под угрозой ареста, слишком активный интерес воспринимался как черта потенциальных доносчиков. Моей дружбе с Анатолием Яковлевичем Куклиным исполнилось уже несколько лет. Не сразу, но все же он доверился мне, рассказав, что именно его Александр Исаевич Солженицын тепло вспомнил в своем «Теленке». А за спасение рукописи «Пира победителей» талантливому историку и социологу пришлось заплатить несбывшейся научной карьерой. После защиты кандидатской диссертации грянули обыски. Рукопись не нашли, ареста удалось избежать, но публиковаться Куклину уже не давали, тем более, занимать существенные должности в высшей школе. Он бедствовал, перебиваясь на мизерную зарплату младшего преподавателя, читая интереснейшие лекции по социологии искусства под вывеской разных курсов с дебильными наименованиями. Так что угроза ареста окончательно не исчезла и ощущалась Анатолием по признанию, сделанному спустя несколько лет, слишком реально.

Константин Константинович Иванов и вовсе трудился в кочегарке на Пороховых. В середине 60-х годов вынужден был сделать выбор между воцерковлением и продолжением учебы в аспирантуре по кафедре логики на философском факультете ЛГУ им.Жданова. Вызовы в печально известный Большой дом на Литейном, допросы под светом направленной в лицо настольной лампы были также известны Константину не понаслышке. Мою биографию все это миновало. Я был вполне успешным аспирантом, но требование нового окружения не выспрашивать о личной жизни, биографии мне было известно еще с детства, где едва ли не каждый первый житель спецпоселения имел для того существенные основания.

Осторожность осторожностью, но, иногда даже и за пределами «самиздата» и «тамиздата» что-то вдруг прорывалось из недалекого прошлого. Многажды проверенные и отжатые цензурой архивы и спецхраны все равно не смогли отсечь свидетельств неподправленной нашей истории. Как-то, работая в открытом государственном архиве над историей одного из первых буровых управлений Коми, я наткнулся на невзрачные папки с отчетами об опытах воздействия радиевой воды на организм кроликов, собак и … заключенных. Добыча «тяжелой» воды была организована в самом начале 30-х годов в местечке Водный близ Ухты. Заболевших людей и животных поили радиевой водой в течение нескольких месяцев, скрупулезно фиксируя «лечебный эффект». Но не стоит сразу видеть в этом примере исключительно пыточную психологию. Послереволюционное время особенным образом повлияло на умы не только социальными потрясениями. Оно окрасило сознание масс верой в бескрайние возможности науки. Ее можно назвать даже формой религиозной веры, которая незримо околдовывала возможностью реализовать самые фантастические проекты, полностью переустроить мир, сами основы жизни. Казалось, золотой век человечества близок. И многие заблуждения были прямым отражением вполне искренней очарованности этим миражом.

Открытие Н.Бором строения атомов, из которых, по Демокриту, состоит все, даже и бессметная человеческая душа; популярное, в том числе, у некоторых большевистских вождей, учение Н.Ф.Федорова о всеобщем воскресении – вот то, без чего невозможно понять, например, замысел возведения ленинского мавзолея. Скоро, совсем скоро будет наукой раскрыта и тайна бессмертия! И тогда первым воскрешенным должен стать, безусловно, «вождь мирового пролетариата!..»

Разделенные с тем сумасшедшим временем более чем полувековым отрезком, мы с моими новыми друзьями были в сто крат осторожнее не только в своих прогнозах, но, как уже было сказано, даже и в самом характере нашего общения. Теперь же, вернувшись из Сыктывкара, явно нарушив это правило, я подступил к Анатолию с предельно конкретным вопросом:

– Почему я так твердо уверен, что имею к этой истории, рассказанной неизвестным литовцем, личное отношение?

Уже в самой интонации моего вопроса заключалась некая претензия к Куклину, словно он давно что-то знал и лишь необоснованно скрывал это от меня. Оказалось, что недосказанность с его стороны объяснялась моей «скрытностью»: до момента этого разговора я не говорил Анатолию Яковлевичу о моем специфическом, «северном» происхождении. Уяснив все обстоятельства, Куклин действительно обозначил существовавшие нити судеб, связанных со мной неслучайно. И я узнал, что Константин Константинович Иванов был близким другом недавно покинувшего этот мир Анатолия Анатольевича Ванеева. И последний, в свою очередь, именно в Абези встретился со Львом Платоновичем Карсавиным, стал там его благодарным учеником и душеприказчиком.

Так фантастический рассказ «сумасшедшего сыктывкарского литовца» стал обретать черты реальности. Даже упоминание о склянке с эпитафией, помещенной в тело умершего философа, оказалось правдой. Эпитафию написал Анатолий Анатольевич Ванеев…

Спустя день или два Константин Иванов познакомил меня с вдовой Анатолия Анатольевича – Еленой Ивановной Ванеевой. Так в моих руках оказалась известная тогда только считанным единицам машинописная авторская версия книги «Два года в Абези».

Ни о каких поисках могилы я тогда и думать не хотел. Безнадежность подобных разысканий была для меня слишком очевидна. Почти все лагерные погосты были стерты либо временем, либо еще чаще – «человеками», управляющими мощными бульдозерами. Но друзья продолжали настаивать, видя в направлении этих усилий исполнение нравственного долга перед дружбой и памятью Анатолия Анатольевича, а также теми неизвестными, кто еще в заключении мечтал увековечить имя мыслителя. Но я держался своих возражений что было сил. Наконец к Куклину с Ивановым присоединились известный псковский священник Павел Адельгейм и друг Анатолия Анатольевича – Ярослав Анатольевич Слинин, крупнейший отечественный логик, профессор Ленинградского государственного университета. Елена Ивановна хоть и очень сдержанно, но тоже поддержала идею поисков, открыв для меня доступ к архиву Ванеева. В нем находились лагерные рукописи Льва Платоновича и фотографии. Стало понятно, что передо мной сейчас тот случай, когда процесс не менее важен, чем результат, пусть даже и отрицательный. Так начались мои поиски.

Для начала мы с Евгением Хлыбовым решили при первом случае опубликовать в газете «Молодежь Севера» фрагменты рукописи «Два года в Абези». Шанс, хоть и мизерный, все-таки был, что кто-то из свидетелей тех событий прочтет и откликнется. Если же этого не случится, то эта первая в стране публикация хотя бы разорвет завесу молчания вокруг имени Карсавина. Уже само возвращение имени этого крупного мыслителя представлялось нам делом значительным. Но здесь обнаружилась неожиданная трудность: оказалось почти невозможным извлечь из воспоминаний Анатолия Анатольевича то, что могло считаться газетным материалом. В рукописи книги практически не было «информационных мест», бытовые упоминания были рассыпаны скупо, а сам текст был написан в необычном жанре. Позже, в одной из ванеевских статей, я нашел объяснение этой трудности: «То, что я написал, нельзя назвать воспоминаниями. Мой жанр – это множественный идеологический диалог. Я стремился идеологически проявить каждого. Идеология – это не многотомные сочинения. Идеология это те слова, которые своим смыслом способны переключить нас в тот регистр, где истина является в первой несомненности» – писал автор.

Из всего текста книги с огромным трудом были извлечены 10-15 страничек с подробностями происходивших внешних событий, их я и передал в редакцию. Но тут вмешались все еще влиятельные идеолого-государственные структуры, и избранные фрагменты надолго обосновались в редакционном столе Евгения Хлыбова. Перестройка уже была объявлена, но партийные консерваторы, солидарные с автором программной статьи Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами», ее позицию разделяли в полной мере.

«Молодежь севера» всё еще была «колесиком» и «винтиком» пропагандистской машины. Как бы там ни было, но газета все же опубликовала фрагменты рукописи Ванеева, правда лишь в следующем 1989 году, 2 апреля. Эта публикация увидела свет практически одновременно с выходом развернутой статьи Сергея Сергеевича Хоружего в «Литературной газете» 22 февраля 1989 г. В редакционном послесловии Евгений Хлыбов нахально заявил, что «редакция рассматривает публикацию фрагментов о Л.П. Карсавине в качестве официального запроса в архив Министерства внутренних дел Коми АССР на доступ к личному делу философа». Разумеется, это был чистый блеф, хулиганство, и мы вряд ли рассчитывали на какой-то официальный отклик…

Но еще до всех публикаций я начал искать и проверять уцелевшие живые связи абезьских свидетелей. Елена Ивановна и Константин помогли мне в этом. В архиве Анатолия Анатольевича обнаружились какие-то адреса, фотографии. На некоторых был снят Владас Шимкунас – лагерный врач, который вместе с Ванеевым опекал больного з/к Карсавина и хоронил Льва Платоновича. Он же позаботился что бы две литеры захоронения – «П-11» и «Д-40» были запечатлены на снимках. Фото Владаса с разных ракурсов возле могильного холмика почему-то были напечатаны перевернутом изображении. Литера читалась ясно, но при попытках преобразовать эти снимки в формализованную схему, получалась какая-то абракадабра. Ясно было, что места съемки общего, среднего и крупного планов не совпадали, но сделаны были в одно время. На снимках общего плана литер уже нельзя было разобрать, но виднелся единственный ориентир – куча бревен, (остатки строения?) искореженного металла (кровля крыши?) с торчащей сложносоставной трубой. На остальных фотографиях были видны, кроме Шимкунаса и ровных рядов могильных холмиков, только тундра и в некоторых местах маленькие елочки в ряд. Литера «П-11» соседствовала именно с двумя такими саженцами. Оставалось веерно разослать письма по имеющимся в архиве адресам и ждать откликов.

Не сразу, но ответы пришли. Первым отозвался тот самый литовский патриот из Сыктывкара – Альгердас Шеренас.

В Коми он прибыл давно вместе с семьями репатриированных, позже, в 60-х годах работал в Абези ветеринарным врачом. Много лет он пытался собрать хоть какие-то сведения о Карсавине, но безуспешно. Вместе с письмом Альгердас прислал мне план-схему современной Абези, составленный им по памяти. В конверт были также вложены несколько мутных любительских фотографий, сделанных на единственном уцелевшем кладбище. Надежда на успех таяла на глазах: Только Альгердасу было известно о четырех лагерных погостах. (Позже стало известно, что их было 6 или даже 7!). Из письма Шеренаса следовало, что три самых больших кладбища в разное время были уничтожены силами мелиоративных организаций. На уцелевшем же кладбище в некоторых местах сохранились могильные колышки с едва различимыми литерами. В одном месте он сфотографировал валяющуюся в тундре трубу очень похожую на ту, что была снимках Шимкунаса. Конечно, это еще ничего не означало, и строения и трубы в лагерях «лепили», что называется, «под копирку», но я обрадовался, что дело хоть в чем-то сдвинулось.


Вскоре обнаружился еще один человек, которого мне предстояло приобщить к поискам – Юрий Константинович Герасимов. Он действительно когда-то был свидетелем лагерной жизни Л.П. Карсавина, участвовал в его беседах с Николаем Николаевичем Пуниным и Анатолием Анатольевичем Ванеевым, и был даже избран в число немногих героев книги «Два года в Абези». Этот бывший заключенный стал уже крупным ученым. Но мне также передали, что Юрий Константинович крайне не любит вспоминать о своем прошлом, несмотря на последующую реабилитацию.

При встрече в его московской квартире Герасимов действительно сразу же уведомил меня, что поступает в некотором смысле против своих правил, и что ему противна всякая «рекламная и прочая газетная пустая шумиха». Юрий Константинович был погружен в настроение крайнего скептицизма по отношению даже к теоретической возможности установить место захоронения Льва Платоновича. Но все же Герасимов сообщил, что действительно, как и написано в рукописи Ванеева, «Николай Николаевич Пунин похоронен на том же кладбище, что и сам Карсавин». Сведения эти были самыми точными потому, что Герасимов лично хоронил Николая Николаевича, поменявшись для этого за большую взятку с другим заключенным из похоронной команды. К несчастью, он не догадался запомнить литеру захоронения Н.Н. Пунина, но хорошо помнил, что дорога, по которой везли тело, была недолгой – метров 400-500 от такого лагерного ориентира, как морг. Юрий Константинович также рассказал мне, что на всяком отдельном кладбище каждая похоронная команда отрывала землянку, в которых отогревалась зимой. А вот присланный Шеренасом план, к моему полному удивлению, Герасимов совершенно не мог распознать. (Позже выяснилось, что память подвела Альгердаса, и он поменял местами главные ориентиры, уцелевшие с того времени). Путаница еще больше рассердила Юрия Константиновича, и он вновь стал пенять на безрассудство поисков. Впрочем, я и сам держался того же мнения.

Через некоторое время, 20 апреля 1989 года, пришло ответное письмо из Вильнюса от Сусанны Львовны Карсавиной. Эта дата – 20 апреля- с непонятным упорством много раз всплывала в этой карсавинской истории. Например, 20 апреля 1950 года Лев Платонович ознакомился с приговором себе, вынесенным «Особым совещанием». Сусанна Львовна в тоне, удивительно совпадавшем с суровостью Юрия Константиновича, писала: «Ваш проект об увековечивании памяти отца мне кажется преждевременным. К тому же он сталкивается с проектом литовцев о перенесении его праха в Литву. И тот и другой проекты мне неприятны: отец может теперь ждать Вечность. Никакое увековечивание не смоет его страдания. Больше всего я против перенесения его останков в Литву. Он русский, всегда считал себя русским, хоть и любил Литву. Пусть же он лежит там, куда закинула его судьба. Дайте знать, если найдете его могилу, я приеду».


Неожиданно развеялись недоумения со схемой кладбища. Альгердас Шаренас прислал еще одну фотографию, которая устраняла противоречия общего и крупного планов: как уже было сказано, Владас Шимкунас снялся не у одной, а у двух могил. Второй могилой был кладбищенский холмик бригадного генерала Йонаса Юодишиса с литерой «Д-40». На этом фото также были запечатлены два саженца елей. Теперь при перенесении в схему всех фотографий оказывалось, что могилы Карсавина и Юодишиса расположены неподалеку друг от друга на соседних рядах. Ряды были отмечены сплошной посадкой елей, а те, в свою очередь, скорее всего, должны находиться рядом с предполагаемой землянкой могильщиков. Шло время, поиски продолжались неспешно, чаще всего отодвигаемые Открытой перепиской, в которую меня вовлек Константин Иванов.


У истоков этой Переписки, начатой еще в начале 60-х годов, находился известный священник отец Сергий Желудков. Подобно Марену Мерсенну, отец Сергий организовал это машинописное общение, как особую «Республику мысли о вере». Его размышления и вопросы о человеке, церкви и христианстве были адресованы как верующим, так и неверующим. В них участвовали корреспонденты самых полярных взглядов, например, Надежда Мандельштам, Кронид Любарский, Павел Литвинов, Андрей Сахаров, Борис Хазанов (Г.М.Файбусович), Евгений Барабанов, Сергей Бычков, священники Александр Мень и Павел Адельгейм, Владимир Попов и многие другие. Эта деятельность отца Сергия имела свое причудливо разветвленное русло потоков человеческих коммуникаций с центром в Пскове, где отец Сергий жил. Непостижимым образом в ситуации полного безденежья он регулярно умудрялся наезжать в Москву и Ленинград, всякий раз вовлекая в круг общения новых корреспондентов. Совершенно особую нагрузку в Открытой переписке держал на себе круг непосредственных собеседников отца Сергия, составленный вместе с ним Анатолием Анатольевичем Ванеевым, Константином Константиновичем Ивановым, Ярославом Анатольевичем Слининым. Свое значение для очных и заочных диалогов получили позиция и письма священника Павла Адельгейма. В 1976 году после трехлетнего заключения и последующих мытарств в Фергане и Красноводске отец Павел также, как отец Сергий обосновался в Пскове.

Стремясь к максимальной эффективности переписки, отец Сергий очень неординарно и эффективно продумал ее организацию. По существу она стала прообразом будущих Интернет-блогов, но только в ограниченной бумажной версии. На старте темы первое письмо-размышление, посвященное какой-либо религиозно-философской или просто церковной теме, сразу же тиражировалось через копирку на тонких почти папиросных листах печатной машинкой в максимально возможном количестве. В замысле оно было адресовано одному человеку, скрытому за буквенной литерой, но прочие экземпляры передавались нескольким потенциальным участникам. И каждый адресат мог, как тогда говорили, «перпендикулярно» войти в обсуждение своим письмом, в свою очередь выполненным в максимальном количестве экземпляров. И так переписка разворачивалась в некую незримую крону переплетенных мнений, взглядов, позиций. Когда достигалась относительная исчерпанность ответов на поставленные участниками вопросы, тема менялась. К моменту моего вхождения в эту Переписку, в ней участвовали известный правозащитник и переводчик Владимир Пореш, Борис Гусаков, Александр Садчиков, Николай Пясковский, Сергей Левин, Владислав и Юлия Козичевы, Роман Гордеев и другие. Позже все мы составили редакцию самиздатовского журнала «Аминь», ставшего основой религиозно-философского общества «Отрытое христианство». Тон и основную идеологию теоретического диалога между верующими и неверующими задавал безусловный лидер нашей разношерстной ватаги Константин Константинович Иванов. Этот диалог на несколько лет стал главным делом «Открытого христианства». Расширявшийся круг новых ответственных и внимательных к духовным вопросам людей сыграл свою роль и в поиске новых сведений о судьбе и трудах Льва Карсавина, его заключении и кончине в Абези. Впрочем, люди не только помогали, но порой создавали неожиданные угрозы. Самая опасная ситуация случилась еще в 1989 году в ночь католической Пасхи. Помню, что мы по обыкновению сидели с Константином в его квартире на протертом угловом кухонном диване, обшитого кожей молодого черного дермантина. Ближе к полуночи домашний телефон вдруг ожил.

– Включите транзистор, – раздался какой-то даже несколько металлический голос в трубке, – о вас рассказывают по радио «Свобода».

После этих слов в трубке раздались гудки. Мы быстро настроились на волну «Свободы» и онемели от изумления. Из транзистора звучал рассказ о том, что в СССР, несмотря на декларации о перестройке, партийная махина почти полностью подавила интерес к религиозной мысли. Но в стране еще остались отдельные энтузиасты, которые рискуя многим, пытаются вернуть стране новомученников и запрещенных мыслителей. Далее ведущий называл … наши имена, и даже наши домашние адреса для, кто пожелает помочь в поисках могилы Льва Карсавина, погибшего в лагере чекистов…. Конечно, нам, прежде всего, стоило бы оценить «корректность» звонившего сотрудника «пятерки» (Пятого управления КГБ, занимавшегося, как тогда писали, противодействием идеологическим диверсиям). Но мне, слушателю дневной аспирантуры в вузе, где все контролировал партком КПСС, было не до размышлений об учтивости: в грядущем дне уже проступали контуры предсказуемого сценария. Позже выяснилось, что Альгердас Шеренас простодушно передал копии нашей личной переписки своим друзьям в Литву, а те далее – на «Свободу». Тогда эта радиостанция, несмотря на сигналы очередной «оттепели», все еще воспринималась в стране как крайне враждебная. Да и кто мог в те времена уверенно гарантировать, что политическое потепление разовьется в настоящие политические свободы?


Кары земные меня миновали благодаря моему замечательному научному руководителю. Светлана Николаевна Иконникова уже тогда была не просто одной из крупнейших фигур советской социологии, а ее настоящей «иконой». Эта необыкновенно красивая и мудрая женщина, обладатель вороха высоких званий и титулов буквально спасла меня. Употребив свой авторитет, она придала поискам некую легитимность, внешне просто поставив в план работы нашей кафедры теории и истории культуры сообщения о судьбе и трудах Питирима Сорокина, и рядом – Льва Карсавина. Я же, мгновенно осмелев, воодушевленно предложил Светлане Николаевне пригасить на заседание кафедры Константина Иванова. Любимец всей ленинградской гуманитарной научной общественности профессор Эльмар Владимирович Соколов тут же высказался о полезности для аспирантов услышать об идеях Иванова. Незабвенный «Эльмарчик», как все мы на кафедре теории культуры за глаза ласково его называли, всегда поддерживал нестандартные подходы. Его семинар в Доме ученых много лет был центром живого обсуждения и выступлений самых значительных ученых города и страны. Не так давно Светлана Иконникова приезжала погостить к нам в родной для нее Калининград. Сюда после окончания университета в 1953 году она приехала по распределению и работала в областной научной библиотеке. Мы гуляли по улице Чайковского, где Иконниковы когда-то жили, и Светлана Николаевна вдруг вспомнила тот мой доклад, визит Константина, его последующие выступления. И конечно, не забыла упомянуть о своем тогдашнем немного курьезном недоумении:

- Отчего на кафедре так сильно пахнет дымом?

Густой аромат сгоревшего угля исходил от Константина Константиновича Иванова, заявившегося на кафедру теории культуры прямо из кочегарки. А на следующее заседание Эльмар Владимирович пригласил Сергея Курехина…

После истории со «Свободой» мы решили далее остерегаться широкого общения на тему поиска могилы. И даже временно прекратили ь переписку с Альгердасом Шеренасом. Нас совершенно не грели ни лавры «энтузиастов-общественников», ни, тем более, «гробокопателей». Еще одним резоном было то, что рассылаемые Альгердасом «за бугор» письма с неизвестным нам содержанием могли отразиться и на положении Елены Ивановны Ванеевой. К тому времени она уже много лет работала ученым секретарем по линии Академии Наук СССР у Дмитрия Сергеевича Лихачева. Разумеется, неприятности следовало ожидать не от известного академика, а о тех, кто продолжал «приглядывать» за ним. (Теперь уже я знаю, что мои опасения после той передачи на «Свободе» имели вполне реальные основания. Спустя много лет, работая в уже открытом Особом архиве жертв геноцида литовского народа в Вильнюсе, я обнаружил запросы КГБ на дело Карсавина, в том числе, из Ленинграда. Датированы они были 1988-89 годами, отмечены грифом «Секретно». Значились на них и рукописные пометки: «Для сбора оперативной информации» и «Срочно»).

Как бы там ни было, свой неспешный поиск я все-таки продолжил. Близилось очередное лето. Первые весенние публикации о Карсавине уже растопили лед безизвестности.

(Продолжение следует)

http://www.ergojournal.ru/?p=1941
Tags: Русская философия. Карсавин
Subscribe

  • Post a new comment

    Error

    Anonymous comments are disabled in this journal

    default userpic

    Your reply will be screened

  • 0 comments